Путешествие в Саудовскую Аравию. Самый песок

Одна из самых закрытых стран мира не выдает туристических виз. За 72 транзит­ных часа надо не только разобраться в том, как устроена жизнь в шариатском государ­стве, но и добраться до Мадаин-Салиха — набатейского форпоста, где в отличие от Петры никогда не бывает толп.

Текст: Михаил Казиник

Говорить мы будем о религии. Смущенно разгла­живая бороду, человек в малиновой рубашке садит­ся напротив. За сегодняшний день этот разговор будет третьим или даже четвертым, но я не устал. Главное, помнить, что Иисус — это Иса, Моисей — это Муса, архангел Гавриил — это Джебраил, а Ева — это Хава. Адам — это Адам.

Этим утром по 26-километровому мосту Коро­ля Фахда я въехал в Саудовскую Аравию из Бахрей­на. На середине моста, перед пограничным перехо­дом, выстроенным на искусственном острове, стояла огромная очередь из машин, но для пассажирских автобусов была выделена отдельная линия. Отсюда, с острова, саудовский берег казался совсем близким, и трубы портового Даммама тянулись вдоль гори­зонта, как забор. «Через 72 часа вы должны поки­нуть страну», — сказал офицер на пограничном контроле, хотя на моей визе написано «10 дней». Я пытался спорить, но офицер несколько раз ска­нировал штрихкод, и каждый раз компьютер пока­зывал три дня. У Саудовской Аравии нет туристи­ческих виз. Не задумываясь, посольство в Москве выдает транзитные на десять дней, но транзитная виза позволяет находиться в стране только три дня. Это закон, и я уже знаю, что нарушу его.

Человека в малиновой рубашке я видел этим утром на вокзале. Несколько часов назад, улыбаясь, он спешил по платформе с женой и двумя детьми, но сюда, в вагон-ресторан, он пришел один. В хво­сте поезда женщинам и мужчинам с семьями отве­ден специальный вагон, куда время от времени за­глядывает официант с тележкой: чипсы, шоколад, орехи и газировка.

В подмокшем бумажном стакане передо мной остывает чай, а рядом лежит треугольник с тунцом. Несколько минут назад я хотел купить треугольник с курицей, но официант-индус прикрыл ценник рукой. «Остались только треугольники с тунцом»,— сказал он. Слово «треугольники» он произносит с особой тщательностью, и я понимаю — почему. Я иностранный турист, а здесь, в поезде Даммам- Эр-Рияд, иностранных туристов нет.

Поезд движется бесшумно, и в вагоне-рестора­не очень тихо. Впереди, в отгороженном углу— там, где заканчиваются столы, — на расстеленных в на­правлении Мекки коврах молятся мужчины. Чуть покачиваясь, они встают в полный рост, складыва­ют руки сферой, а потом опускаются на колени и касаются пола лбом. Те, кто уже помолился, пьют чай или просто смотрят в окно. Но за окном ничего нет. Только каменистая пустыня — серая с желтым.

Человека в малиновой рубашке зовут Хамид, и по тому, как он застенчиво разглаживает свою боро­ду, несложно догадаться, о чем мы будем говорить.

«В Саудовской Аравии очень трудно избежать разговоров, которые так или иначе не коснутся ре­лигии» —эту фразу я прочитал вчера в небольшом путеводителе, выпущенном для тех, кто приезжает в страну работать по контракту. Больше половины университетских выпускников в Саудовской Ара­вии имеют богословское образование, и стране не хватает профессионалов в других областях.

Но иностранные специалисты редко покида­ют выстроенные для них поселки. За высокими заборами у них есть все, кроме запрещенного алкоголя и церквей. Но для алкоголя существует дипломатическая почта, а расписание подпольных католических служб можно узнать у филиппин­ских строителей.

Хамид родом из Ахмадабада в Индии. В Сау­довскую Аравию сразу после окончания универси­тета он приехал четырнадцать лет назад. Вначале работал в небольшой строительной фирме, потом устроился инженером в крупную корпорацию. Год учился в Англии, а потом вернулся в Даммам. Жена, четверо детей. История, начавшаяся с паломниче­ства в Мекку и растянувшаяся на четырнадцать лет.

Хамид долго рассказывает, как счастлив жить здесь и как это для него важно — чувствовать себя защищенным от того разврата, который он видел в Индии и Европе. «Мне жаль, — говорит Хамид,— что ты никогда не сможешь почувствовать ту бла­годать, которую невозможно передать словами». Он говорит о Мекке и Медине, но благодать свя­тых городов скрыта от меня харам-чекпойнтами, пересекать которые иноверцам запрещено. «Это несправедливо,— говорит Хамид. — Некоторые из моих друзей в Индии христиане, еще двое — свиде­тели Иеговы, но для меня они все равно лучшие люди на земле. А среди мусульман, наоборот, мно­го тех, кто недостоин находиться в святых местах».

На этом светская часть разговора закончена, и я уже знаю примерную последовательность даль­нейших тем. Этим утром о чем-то похожем я уже говорил с водителем автобуса, а потом с таксистом: христианский мир, исламский мир, истинность веры и Мухаммед — такой же пророк, как Иисус, только последний в череде пророков.

У Хамида два высших образования, и обяза­тельную после имени пророка фразу «Сала ллаху алайхи ва салам», то есть «милость ему и благосло­вение» он не забывает вставлять даже тогда, когда говорит на английском. «Мухаммед, пис би апон хим» — именно так, как это утверждено исламски­ми богословами.

Когда через час за окном появляются окраины Эр-Рияда,Хамид жмет мне руку. «Постарайся най­ти таксиста-индуса, — говорит он. — Потому что ара­бы всегда просят больше. И подумай об истинной вере». «Конечно, — зачем-то говорю я. — Конечно».

В Эр-Рияде я хочу поселиться рядом с Нацио­нальным музеем, но это непросто. Европейцы ред­ко покидают отведенные им территории, и в не­скольких гостиницах подряд мне на всякий случай говорят: «Мест нет». На крючках, за стойкой, ви­сят десятки ключей, но я не хочу спорить. Гостини­ца, где мне наконец дают ключ, находится от музея в паре километров, и там кисло пахнет сигаретным дымом. Но совсем рядом есть «Манила Плаза», а это полдюжины филиппинских ресторанов и ма­газины с дешевой азиатской едой. А еще интернет- кафе, в котором каким-то образом отключены сау­довские интернет-фильтры, блокирующие темы, касающиеся ислама, политики, прав женщин и ме­тодов контрацепции.

Это самый центр города, но здесь, в центре, практически нет арабов. В индийских магазинах еду покупают филиппинцы, пакистанцы и индоне­зийцы, а милостыню на улицах просят нигерий­ские старухи. Официальная статистика сообщает, что почти половина населения Саудовской Ара­вии—неквалифицированная рабочая сила из стран третьего мира, но статистика не учитывает тех, кто остался в стране нелегально, приехав на хадж.

Незадолго до полуночи в недорогом филип­пинском ресторане я заказываю тайский том-ям, и огромное блюдо мне приносит Ману, хозяин. Его интересует, откуда я, и он долго перебирает все, что ему известно про Россию: Горбачев, из Рос­сии с любовью, водка, Путин. Но вместо «Путин» он говорит «Пучин».

Потом по пустым замусоренным тротуарам я возвращаюсь в отель. Уже полночь, и кроме му­сорщиков из Бангладеш на улицах никого нет. Надо спать, но, придя в номер, я еще долго пере­ключаю телевизионные каналы, пытаясь найти хоть что-то, кроме кубка Азии по футболу, выступ­лений богословов, ливанской поп-музыки и амери­канского рестлинга.

В Национальный музей я прихожу к самому от­крытию и сразу после касс попадаю к огромной, выложенной зеркалами нише. Откуда-то из темно­ты красивый голос читает Коран, а на зеркала, множась и дробясь в отражениях, падает проеци­руемое видео подвижных и меняющих цвет кар­тин космоса. Какое-то время я не могу понять, что это, а потом замечаю надпись: «Сотворение Все­ленной». Минуту или две я жду, когда в сотне зер­кал закончится формирование Земли, а потом го­лос на секунду смолкает — и все начинается снова. Суры Корана о сотворении мира иллюстрируют научную теорию Большого взрыва: под размерен­ный голос чтеца находящаяся в черной пустоте ма­ленькая точка взрывается, рождая Вселенную, га­лактики, звездные туманности, газовые облака, миллионы планет и, конечно, Землю.

Это мой второй день в Саудовской Аравии, и я еще не знаю, что эта зеркальная ниша объяс­няет все: небоскребы Эр-Рияда и душную нищету огромного одноэтажного Джизана, узаконенное побиение камнями неверных жен и сумки из по­следней коллекции Louis Vuitton в руках затяну­тых в черные абайи женщин, канал, где целый день показывают бои без правил, и канал, где це­лый день показывают белых, как бумага, лошадей, которых гордые хозяева рядами проводят перед камерой.

Закольцованное двухминутное «Сотворение Вселенной» я смотрю несколько раз, а потом долго брожу по безлюдным залам, пока не натыкаюсь на англоязычную шкалу важнейших дат человече­ской истории. Рождение Иисуса и рождение Му­

хаммеда отмечены на ней особыми точками, и после имени Иисуса, как и после имени Мухам­меда, через запятую написано: PBUH. Я долго смотрю на эти буквы и вдруг понимаю, что это и есть «Писбиапон хим», только в виде одобрен­ной исламскими богословами аббревиатуры. Иисус — такой же пророк, как Мухаммед, только в череде пророков Мухаммед — последний.

Когда я выхожу из музея, уже полдень. Я еще не знаю, что буду делать сейчас, но я точно знаю, что этот вечер я проведу на девяносто девятом этаже небоскреба Бурдж-аль-Мамляка —там, где на высоте трехсот метров между двумя шпилями перекинут стеклянный мост. В Саудовской Аравии существует не так много мест, где мужчины и жен­щины могут быть вместе. В стране, где запрещены кинотеатры, где в музеях существуют отдельные часы для мужчин и отдельные часы для женщин и где даже в «Макдоналдсе» для женщин и семей­ных пар отведен отдельный зал, прогулка на высо­те трехсот метров — редкая возможность оказаться в общественном месте вдвоем. В общей очереди к скоростному лифту будут стоять женщины, муж­чины и дети, а там, наверху, в уютном полумраке, все они будут подолгу бродить над городом, стара­ясь не смотреть друг на друга. Все женщины будут в черных абайях, оставляющих лишь небольшую прорезь для накрашенных глаз. Но здесь, на высо­те трехсот метров, женщины уже не смотрят в пол, и если поймать взгляд этих глаз, то можно понять, что жизнь вокруг должна вот-вот измениться.

Там, наверху, будет даже дежурить группа фо­тографов в безупречных костюмах. Фотография на фоне ночного города стоит 15 риалов, и полу­чить ее можно уже через несколько минут. Но поч­ти у всех есть фотоаппараты, и молодые пары бу­дут просить меня сфотографировать их счастье. «Надо нажать вот здесь, мистер». Щелчок затвора, вспышка.

Филиппинца, стоящего в дальнем углу с кофе- машиной, я замечу не сразу. За 10 риалов я куплю у него карамельный кофе и, сев на перила, буду осторожно наблюдать за происходящим. Потом кофе закончится — и я отправлюсь за новым. Внизу за 10 риалов можно купить неплохой обед, но здесь, наверху, не хочется думать о деньгах. «Вы христианин?» — неожиданно спросит филиппи­нец, наливая мне кофе. Не дожидаясь ответа, он подвинет мне назад мои 10 риалов, и в этот мо­мент где-то далеко сработает вспышка и на секун­ду осветит его лицо — бледное и печальное, как у Иисуса Христа, PBUH.

«Вы не мусульмане»,— говорю я, но старший офи­цер иммиграционной службы города Джидды не понимает меня. Положив руки на клавиатуру, он улыбается и смотрит сквозь меня. Там, за стеклян­ной стеной, Юсуф выкладывает перед людьми в форме свои документы — потрепанные автомо­бильные права и пластиковую карточку иностран­ного рабочего. Юсуф растерян, и пятно пота плы­вет по его выгоревшей синей футболке.

Несколько минут назад, когда, ожидая появле­ния старшего офицера, я еще стоял в коридоре, двое в форме отозвали Юсуфа в сторону. «Они поймали меня, —успел сказать он. —Сейчас за меня возьмутся. V меня больше нет машины, по­нимаешь?»

Потрепанный «форд» Юсуфа припаркован у входа —там, где под пляжными зонтами сидят десятки людей с пишущими машинками. Время от времени они выкрикивают перечень своих услуг: составление писем и заполнение бланков. Сюда, в иммиграционную службу, приходят за продлением рабочих виз, и люди с пишущими машинками знают, какие слова наверняка тронут чиновников.

Я смотрю на часы. Самолет, на котором не­сколько часов назад я должен был улететь из Сау­довской Аравии, уже начинает снижение, и где-то там, очень далеко, бортпроводница, которую я ни­когда не увижу, просит всех пассажиров пристег­нуть ремни.

Надо что-то делать, но старший офицер имми­грационной службы города Джидда не говорит по- английски. Я даже не могу понять, что означает его улыбка. Я знаю одно: нелицензированный част­ный извоз карается в Саудовской Аравии штрафом и даже конфискацией машины, а Юсуфа обвиня­ют именно в этом. Но он не собирался брать с ме­ня денег.

Утром я чуть не опоздал в аэропорт. Здесь, в Джидде, я провел сутки. В огромном портовом городе было жарко и шумно, но здесь можно было увидеть людей в шортах, а центр города был поде­лен между эмигрантами на этнические кварталы: Маленький Йемен, Маленький Афганистан и Ма­ленькие Филиппины.

До самолета оставалось совсем немного, но это был мой последний день в стране, и мне не хотелось спешить. В дешевом филиппинском ресторане все заказывали еду навынос, но я сел за стол. Потом на окна опустились металлические ставни, и ко мне подошел хозяин. «Время молит-

вы, —сказал он. — Останетесь внутри или упако­вать?» Надо было забрать еду в картонной коробке, но я мотнул головой.

Пять раз в день на время молитвы в Саудов­ской Аравии закрываются все коммерческие пред­приятия. Это закон, за соблюдением которого сле­дит религиозная полиция мутавва — тысячи людей в белых одеждах.

Несколько раз я уже ел за закрытыми дверьми, наблюдая за тем, как персонал переминается на

улице. Закон предписывает останавливать на вре­мя молитвы всю коммерческую активность, но он ничего не говорит о том, что делать с посетителя­ми. И он не заставляет молиться работников.

Когда хозяин вновь поднял ставни, до самоле­та оставалось два с половиной часа. Но Джидда — большой город, и в душной пробке на Медина- роуд из этого времени я провел час. Больше всего на свете я хотел сесть в самолет, выкрутить обдув на полную и попросить бортпроводницу принести чего-нибудь холодного. Но на пограничном конт­роле офицер отложил мой паспорт в сторону, а по­том к его стойке подошел начальник смены — и еще несколько человек в форме. «Ваша виза давно истекла, —сказал начальник смены. — Вы не можете пересечь границу». Я спорил и показы­вал надпись «10 дней», но он вернул мне посадоч­ный талон,сказал: «Система не принимает»,— и ушел. «Что мне делать?» — спросил я, но никто из людей в форме этого не знал.

Потом на листе бумаги кто-то написал адрес паспортного департамента, но в пыльном здании на окраине города, куда меня привезла машина, никто не знал, что со мной делать. Здесь обслужи­вали только граждан Саудовской Аравии, и на мою просроченную визу все смотрели с удивлением. Я направился к выходу, но в этот момент пришел толстый человек в высоком звании. Он говорил на плохом английском, и его интересовало только одно: кто я и что я делал в Саудовской Аравии эти десять дней. Меня спешно обыскали, а потом на­чался допрос.

Наверное, надо было рассказать, как из жарко­го, пыльного и душного Джизана у самой йемен­ской границы я почти сутки ехал до Джидды и как на окраине холодной высокогорной Абхи бабуин украл у меня курицу. Автобус остановился у при­дорожного ресторана, чтобы пассажиры могли от­дохнуть. Немногочисленные женщины остались в автобусе, а мужчины сели на пыльные ковры, расстеленные прямо на бетоне. Здесь подавали только одно блюдо — курицу с рисом на большом

листе оберточной бумаги. В сумерках бабуины ходи­ли по камням на противоположной стороне дороги, а потом один из них неслышно подошел ко мне и, схватив курицу, убежал. Это был совсем молодой ба­буин, тонкий, как кошка, и без гривы. Опасаясь, что старшие бабуины отнимут у него курицу, он давился ею в нескольких метрах от меня, за камнями, и я ви­дел, как отвратительно подрагивал его хвост.

Но вместо этого я рассказываю, как три дня назад в полупустом самолете я прилетел в пустой аэропорт Эль-Улы. Строительство аэропорта за­кончилось полгода назад, но два рейса в неделю еще не успели вдохнуть в него жизнь. Аэропорт Эль-Улы — это часть проекта по развитию туристи­ческой привлекательности региона, и стойка «Прокат машин» в аэропорту — тоже. Так было написано в листовке, которая лежала здесь же — рядом с макетом аэропорта, взлетной полосы и прилегающих гор.

«Мне нужна недорогая машина с ручной коробкой», —сказал я парню за стойкой, и он улыбнулся. В прокат предлагалась лишь сере­бристая «хонда», и я оказался первым, кому она досталась. На спидометре было что-то около пяти­десяти километров, а салон был затянут хрустя­щим заводским полиэтиленом. «Совсем новая, да?» — сказал парень и отдал мне ключи.

От аэропорта Эль-Улы до центра города око­ло20 километрови еще столько же — до Мадаин- Салиха. Но часы показывали пять часов вечера, и, въехав в Эль-Улу, я свернул под указатель «Отель». Он называется «Отель Мадаин-Салих», и по-другому отель в местечке Эль-Уле называться просто не может. «Эль-Ула —это ворота в Мадаин- Салих» — вот что написано в любой книге про Саудовскую Аравию. И еще: «Мадаин-Салих — это маленькая Петра».

Две тысячи лет назад вблизи современной Эль-Улы набатейцы высекли из оранжевых скал свой второй город —Мадаин-Салих. Свою столи­цу, Петру, они построили чуть раньше, но оба города набатейцы покинули в одно время —став бедуинами, как считают одни, или просто раство­рившись в соседних народах, как считают другие.

Но в Саудовской Аравии нет туризма и нет туристических виз, поэтому убедиться в том, что Петра не уникальна, некому. Т]эи года назад Мадаин-Салих был объявлен всемирным наследи­ем ЮНЕСКО, и с тех пор его посетили несколько десятков человек — археологи и те, кто работает в стране по контракту. Все это написано в буклете, который я нашел в Департаменте древностей в Эр-Рияде, и когда администратор отеля дал мне та­кой же, я взял его только из вежливости. В отеле я был единственным постояльцем, и было видно, что администратор просто хотел сделать мне при­ятное.

Следующим утром я выехал в сторону Ма- даин-Салиха на рассвете. Мое разрешение на по­сещение — то, которое я получил в Департаменте древностей, — было просрочено на два дня, но сто­явший на воротах солдат не обратил на даты вни­мания. «Проезжайте», —сказал он.

130 склепов и ритуальных сооружений разбро­саны на площади, сопоставимой с небольшим го­родом, но я поставил машину у ворот. Судя по вы­горевшему на солнце объявлению, их закрывают на закате, и все это время я бродил среди алтарей, скал и склепов, в которых стоял легкий запах гние­ния, а с потолка свисали останки разоренных оси­ных гнезд.

Не помню, что из этого я успел рассказать, а чего нет. Но когда толстый чиновник паспортно­го департамента прервал меня, я уже знал, что сей­час будет. «Мадаин-Салих — проклятое место,— сказал он. —Когда мы проезжаем мимо, мы плюем». За последние десять дней я слышал что-то похожее уже несколько раз, а кто-то даже цитировал мне Коран: «И высекали они в горах дома в безопасно­сти, и схватил их вопль на заре, и не избавило их то, что они приобретали». Аллах покарал древний народ за страсть к величию и обогащению — это в Саудовской Аравии знают все.

На этом допрос закончился. Толстый чинов­ник тоже не знал, что со мной делать, и вздохнув предложил мне выпить чаю. Отказываться было невежливо, но я отказался и вышел на улицу.

В этот момент из проезжающей машины меня окликнул Юсуф — вначале на арабском, а потом и на английском. «Я могу вам чем-нибудь по­мочь?» — спросил он, но я не знал, как ответить на этот вопрос.

Юсуф — из Чада, но последние двадцать лет он прожил в Джидце, зарабатывая чем придется: занимаясь нелегальными перевозками во время хаджа или помогая более успешным друзьям-зем­лякам.

Пока мы говорили об этом, Юсуф вез меня в иммиграционную службу Джидцы — так посове­товал один из его друзей. От паспортного департа­мента это не больше десяти минут езды, но уже на месте выяснилось, что прежде чем просить о чем- то, я должен вернуться в паспортный департамент и взять справку, подтверждающую, что я был там и чл'О мне не смогли там помочь. «Я поймаю так­си»,—сказал я, но Юсуф махнул рукой, и мы вер­нулись обратно.

Но паспортный департамент не выдает таких справок, и когда Юсуф снова сел за руль, чтобы везти меня в иммиграционный департамент, на его лице было выражение беспощадной устало­сти. Путаясь в коридорах, мы долго искали старше­го офицера иммиграционной службы, а потом, уже у дверей его кабинета кто-то из дежуривших в ко­ридоре полицейских попросил Юсуфа предъявить документы — карточку иностранного рабочего и лицензию таксиста. Но у Юсуфа нет такой ли­цензии, и теперь его подозревают в том, что он зарабатывает частным извозом.

 «Вы не мусульмане», — говорю я, но офицер продолжает улыбаться. Через стекло я вижу, как Юсуфа уводят куда-то, а потом с моим паспортом в руке в кабинет заходит строгий человек в высо­ком чине. Его английский безупречен, и он искрен­не не может понять, что я делаю в этом здании. Такие случаи, объясняет он, решаются иммигра­ционной службой аэропорта, и на листе бумаги он пишет имя человека, к которому я должен обра­титься. Этот человек — вершина бюрократической цепочки, и в его компетенции под особым паролем входить в систему регистрации прибывающих и менять в ней любые данные. Здание, где его можно найти, находится в стороне от терминалов, и, как мне объясняют, не все таксисты знают о его существовании. Но я не хочу брать такси.

Следующие десять минут я буду требовать освобождения Юсуфа, но это будет не так просто, потому что никто из офицеров, принявших реше­ние о его задержании, не хочет терять лицо. Но я буду настаивать, и потом его все же вызовут в кабинет, заставив подписать бумагу, в которой Юсуф обязуется никогда больше не показываться в здании иммиграционной службы. Юсуф устало улыбнется, поставит подпись, а потом мы сядем в его машину и поедем в сторону аэропорта.

Мы пробудем там не больше десяти минут, потому что именно столько требуется на то, что­бы под специальным паролем человек, имя кото­рого написано на листе бумаги, зашел в компью­терную систему и вместо трех дней впечатал пятнадцать.

Он кивнет, показывая, что все в порядке, и я положу паспорт в карман. В этот момент я буду ненавидеть это бюрократическое, средневековое, залитое нефтью государство. Я буду ненавидеть эту жару, пустыню, острые камни, песни муэдзи­нов, мужчин в белом, женщин в черном и то, что во всей стране нет ни одной собаки. Тихая злость будет закипать во мне, но я знаю, что вот-вот она пройдет, и завтра, когда в моем паспорте появит­ся выездной штамп и я сяду в прохладный конди­ционируемый самолет, я захочу обратно в эту жару...